Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов
2) Если понял не одним умом, a всем внутренним опытом жизни, что жизнь, смысл, благо ее только в высвобождении заваленной, засоренной, затемненной духовной основы жизни; если понял и положил в этом жизнь, то чем же иным может представляться смерть, как только полным высвобождением этого духовного начала от того, что скрывает его — от ограничения плоти. И потому смерть должна бы быть не страшна, а желательна, как полное осуществление того, к чему шла вся жизнь. Мы всегда инстинктивно ждем, ищем, желаем будущего, торопим его пришествие. Смерть, правда, приходит чаще с страданиями и трудом перенесения их, но ничто хорошее не приходит, как роды (евангельское сравнение), без страданий. Но женщина, зная, что она рожает, не боится страданий и смело, радостно идет на них. Так же должны и мы встречать смерть. И это не слова, а я верю в это. —
3) Сейчас чувствую себя очень слабым, не только членами тела, но мозгом, умом. Не могу думать ясно и напряженно, и странное дело, в этом слабом состоянии я сознаю свою жизнь и смысл ее и добра, свое дело в жизни лучше, чем в самые светлые в умственном отношении времена. Ум, энергия ума, быстрота его совсем не нужны для понимания и исполнения закона жизни. Скорее напротив: сила Божия в слабости совершается» (55, 282–283).
Письмо Л. Н. Толстого — П. А. Буланже
1906 г. Ноября 29? Я. П.
«Часто думаю о вас, милый друг Павел Александрович. И странное дело, два раза в уме писал вам и собирался написать, когда первый раз было получено ваше письмо Маше (как больно еще произносить это имя. Сейчас плачу), и второй раз 3-го дня, когда было получено ваше мне. Сказать вам много хочется, но могу сказать всё в одном слове: люблю вас хорошей любовью, и желаю, и верю в ваше сердце, и знаю, что вы идете к отцу и придете. Целую вас» (76, 248).
Письмо Л. Н. Толстого — Н. Л. Оболенскому[244]
1906 г. Ноября 27…30. Я. П.
«Я боюсь, что расплачусь с тобой говорить, а сказать хочется и нужно, что ты мне теперь еще гораздо ближе, чем был прежде. И думаю, что тебе легко будет смотреть на меня как на отца, как и мне на тебя как на сына.
Подумаем вместе, как ты будешь жить теперь. Когда осилим, то поговорим» (76, 249).
«Вместе со смертью Маши, — говорил Толстой, — ушла моя последняя радость».
«Милый друг Машенька, — писал он сестре-монахине, — часто думаю о тебе с большою нежностью, а последние дни точно голос какой всё говорит мне о тебе, о том, как хочется, как хорошо бы видеть тебя, знать о тебе, иметь общение с тобой. Как твое здоровье? Про твое душевное состояние не спрашиваю. Оно должно быть хорошо при твоей жизни. Помогай тебе Бог приближаться к нему. […]
Очень чувствую потерю Маши, но да будет воля Его, как говорят у вас, и как и я от всей души говорю. Про себя, кроме незаслуженного мною хорошего, ничего сказать не могу. Что больше стареюсь, то спокойнее и радостнее становится на душе. Часто смерть становится почти желательной. Так хорошо на душе и так веришь в благость того, в ком живешь и в жизни и в смерти. […]
Поклонись от меня всем твоим монашкам. Помогай им Бог спасаться. В миру теперь такая ужасная, недобрая [1 неразобр.] жизнь, что они благой путь избрали, и ты с ними. Очень люблю тебя. Напиши мне словечко о себе. Целую тебя.
Брат твой и по крови и по духу — не отвергай меня — Лев Толстой» (77, 77).
«Идти по звезде, по Солнцу». Лев Толстой и Владимир Соловьев
Владимир Соловьев создал одну из самых ярких и запоминающихся в истории цивилизации концепций мира и человека. На рубеже двух веков она казалась кометой, на мгновенье осветившей небосклон русской мысли, поколебавшей ее и ставшей предвестником трагического XX века.
В России почти целый ХХ века длилось молчание вокруг Соловьева и его школы. Но то, в чем есть крупица истины, не исчезает бесследно, рано или поздно оно возвращается к людям, и новые поколения начинают пристально всматриваться в забытое старое, а, воскресив его для себя, обнаруживает в нем непреходящую ценность для всех.
Философско-нравственные и эстетические искания Соловьева — это свидетельство особого рода духовности, редко встречаемой во все времена. Соловьев не просто философ, он — мудрец. В нем удивительно соединились Сократ и Платон — слово живое с Логосом, а воля, ум, чувство — с потребностью в благе, истине, красоте.
Толстой вроде бы всегда был с нами, но так ли это? Его издавали в России ХХ века «отсюда и досюда». Десятилетиями создавались упаковки, скрывавшие от людей его нравственно-духовные убеждения, ради которых он жил и совершал свой поиск истины. Десятилетиями продолжались гонения на тех, кто служил ему искренне. Да и сегодня немало тех, кто продолжает ёрничать вокруг него.
Принято считать, что взаимоотношения двух современников развивались по нисходящей — от приятия до резкого размежевания и даже конфронтации. Основание для такого толкования действительно есть.
Толстой, видевший в 1874 г. в Соловьеве человека, прибывшего «к тому малому полку русских людей, которые позволяют себе думать своим умом» (62, 128), с годами станет сдержаннее в своих оценках, а в последние годы жизни внесет в них иронически-саркастический оттенок.
23 декабря 1907 г., во время разговора с Н. Н. Гусевым, Толстой заметил:
«Я сегодня ночью думал о Соловьеве: как это можно что-нибудь находить в нем? Православие? Ну, хорошо: православие мы знаем; православию я буду учиться не у него, а у бабы; она, я чувствую, верит в православие, а он не верит… Длинные волосы, эрудиция…»[245].
Соловьев, вступив в большую науку, избрал для себя в лице Толстого авторитет, который, как казалось ему тогда, обладал огромной нравственной силой.
«Отправляясь на долгое время за границу, — писал он Толстому 3 мая 1875 г., — я не желал бы уехать, не увидав и не познакомившись с Вами»[246].
Но пройдет несколько лет, и он станет непримиримым критиком толстовского учения. Однако резкость оценок («он для меня „яко язычник и мытарь“»), содержащаяся в письмах к современникам, будет заметно смягчена в его
