Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева
Итак, увидев крестьян, я бросился к двери и хотел удержать ее. Но что я мог сделать? Чья-то сильная рука откинула меня в сторону, я услышал над собой голоса: «Довольно, попили нашей кровушки. Настал теперь и на нашей улице праздник». Началась какая-то дикая оргия. Я почти потерял сознание. Только, как во сне, слышались мне треск, шум, звон. Пришлось уходить из родного гнезда. Идти в уездный город пешком с жалкими остатками имущества. Было страшно холодно. Поднимаемый ветром снег слепил глаза. С трудом передвигались ноги. А на душе лежала тяжесть только что пережитого, и в голове появились зачатки злобы, ненависти к ним, этим крестьянам. За что, за что разгромили они нас? Зачем ворвались в нашу жизнь непрошеными и внесли с собой столько горя и несчастья?
Только теперь, разбирая и анализируя все происшедшее тогда, я прихожу к мысли, что, ненавидя их в ту минуту, я был глубоко неправ. Разве виноваты все эти Ивановы, Сидоровы, Карповы? Нет! Они не виноваты. Они подпали под влияние вожаков, стали толпой – стадом.
Приехали в Одессу. Здесь большевики сменялись гайдамаками, гайдамаки – петлюровцами, петлюровцы – немцами. Все смешалось в памяти в какой-то неясный калейдоскоп. Одно осталось впечатление от этого периода – впечатление тяжелое. Большевистская чрезвычайка, обыски… Всего не опишешь.
Теперь на чужбине, за запрещенною для меня гранью, остается одна надежда на будущее. Господь помог перенести нам все страдания, поможет и в будущем. Надо надеяться, что Русь вновь восстанет, и над матушкой Москвой Белокаменной разовьется трехцветный русский флаг.
18 лет
Переживаемые чувства от 1917 года
Прошло много времени с тех пор, как мы покинули свою Родину, и потому все чувства, которые я переживал, немного затуманились, но постараюсь припомнить. В то время, когда началась революция, я был в первом классе Донского корпуса. Хотя я был тогда небольшой, но чувства мои проникали глубоко в душу. Когда было известно, что в Москве совершается переворот, начинается революция и что войска расходятся с фронта, не желают воевать, на меня это известие, признаться, не подействовало, и я к этому как-то хладнокровно относился. Но когда директор корпуса собрал всех и прочитал бумагу, в которой было сказано, что император Николай II отрекся от престола, я почувствовал какое-то неравновесие в государстве, которое, по-моему, должно произойти.
Революция принимала все большие и большие размеры, и ее действия слышались раскатом орудий под г<ородом> Ростовом. Все волновались и ожидали чего-то страшного, которое не замедлило явиться спустя несколько времени. Занятия наши <то> прерывались, то снова начинались. Видны были следы злодеяний большевиков, насильство, беспорядок; все свидетельствовало о гибели столь могущественной и великой России. Я с сожалением смотрел на пожженные дома, некогда принадлежавшие богатым владельцам, на те конские заводы, которые были разграблены и уничтожены, на разбитые мосты и вагоны, валявшиеся возле полотна, – все это когда-то представляло богатство и гордость нашей Родины. Я готов был разодрать коммуниста-большевика на части за то, что он, безмозглая голова, рушит то, что создавалось целыми веками.
Периодами большевики гнали нашу армию, то есть антибольшевистскую, и потом, и обратно. Так продолжалось 3 года, но силы нашей армии истощались, и подкрепления брать негде, а большевики массами нахлынули на Донскую область, которая, не в состоянии выдержать натиска, стала отступать.
В один день директор корпуса собрал <нас> и объявил поход. Кто желает, может ехать домой к родителям, а кто остается – будут отступать. Помолившись Богу в корпусной церкви, вышли из корпуса в 9 часов вечера. Был зимний холодный день, и луна освещала город Новочеркасск, который был в каком-то молчании, как будто ожидал наступающей бури. Снег под ногами хрустел и напоминал мне сейчас же о доме, о родных местах, и мне стало грустно прощаться с корпусом, родной стороной и с домом. Я как будто чувствовал, что это последнее присутствие мое в родной стороне. Мне казалось странно, что я русский, а приходится оставлять ее. Итак, походным порядком мы направились в Кущевку, а там в Новороссийск, где мы пробыли продолжительное время и все дожидались, скоро ли это все кончится, когда наступит опять мирная и тихая жизнь! Но надежды то появлялись при какой-нибудь победе, то рушились при поражении.
В Новороссийске я увидел море и пароходы в первый раз, и мне хотелось поехать на этих пароходах и посмотреть чужие страны и море. Желание было большое, и я с охотой при эвакуации сел на пароход. Новые впечатления заглушили до некоторой степени события, совершавшиеся в России. Но при отплытии парохода я стал печальным и задумчивым. Воспоминания и картины роились в моей голове, и жалко было расставаться с Родиной. И я, стоя на пароходе, старался запомнить город Новороссийск и очертания гор, как будто этим хотел отметить особенности Родины от тех стран, в которых обещала судьба мне быть. Грустно и печально смотреть на скрывающийся берег Родины; сердце заметно билось, и я как будто прощался со своими сестрами и матерью.
Громадный гигант идет, рассекая волны, и уносит с каждым часом меня все дальше и дальше с шумом бушующих волн. На следующий день пароход прибыл в Константинополь, но здесь ничего особенного не было. Город понравился, и больше ничего. Отсюда на другом пароходе попали в Египет, в город Измаилию. Лагерь наш расположился на песке Ливийской пустыни возле Крокодильего озера, близ Суэцкого канала.
Заветная мечта моя попасть в Африку сбылась, но что доволен был этим или нет, вы увидите. У нас был довольно большой лагерь с бараками, построенными англичанами, и около сотни палаток. Мы, люди жившие в умеренном поясе и попавшие в тропический пояс, сперва были довольны теплотой, которая достигала до 40 градусов, и тропической зеленью. Но однообразная жизнь и та же жара, и песчаная пустыня опротивели и заставили искренне вспомнить свою Родину с ее обширными полями, степями и лугами, с ее богатством и предприимчивым населением, что здесь совершенно отсутствовало. Болея душой, я на каждом шагу представлял себе пение птичек в нашем саду; если услышишь пение птичек на каком-нибудь скудном кустике, растущем среди песка, увидишь травку, похожую на нашу степную, и тебе представляется
