Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский
И вот что еще. Удивительно, но мне все время казалось, что тебе не была в тягость ноша, которую ты перенял, разделил, взял на себя, сделал своей. Ну вот, круг замыкается с выходом маленького «Гамлета». Если книжка чего-то стоит, не откажи в предисловии. Оно может быть большим. Может быть, тебе хватит одной страницы. Кстати, дивную ты написал страницу про беднягу А. А. Кириллова.
Господи, как я тебе обязана… Я обнимаю тебя. Благодарю за все.
26 дек. 2016
Москва
Дорогой, а рассказывала ли я тебе, что упомянутый тобой И. Чекин[16] (один из авторов пьесы «Белый дом») стал причиной того, что я стала Соловьевой? Мы вместе с Натэллой Лордкипанидзе написали о прескверной пьесе «Дети „Авроры“», ставившейся в Театре им. Лен. комсомола; мой отец с Игорем Чекиным был связан и дружбой, и групповой солидарностью (начинали вместе под крылом РАПП) и устроил мне сцену – дескать, порчу ему жизнь и наживаю ему врага. Статья эта была из первых моих публикаций, снять ее я права не имела – подписала ее «Соловьева», предупредив претендента на мою руку Тошу Соловьева, что эта подпись ничего не значит, просто на язык пришла фамилия эта первой, когда надо было в типографию насчет перемены подписи под рецензией. Теперь вот ухожу под этой фамилией, проносив ее 68 лет. Рецензия была написана в 1950 году и дрянь была рецензия, вполне под стать спектаклю-дряни. Но уж как вышло, так вышло. Соловьева так Соловьева.
А еще я читаю строку за строкой, вникая, твою книгу о М. А. Булгакове во МХАТе. Об этом – подробнее! Чудо книга.
24.05.2017
Москва
В первых строках моего письма сообщаю тебе, дорогой мой Толечка, что любящая тебя Инночка деградирует в ускоряющемся темпе. Например, написать тебе она (Инночка) на компьютере не может, и ей приходится эксплуатировать добрую Настю, тем более что та прекрасно научилась разбирать мои гадкие иероглифы. Впрочем, в настоящий момент я этому доброму существу диктую. Итак. Самое смешное, что та тема, которую мы с тобой обговорили, своим ходом развивается и обретает довольно конкретные очертания. Мы решили начинать с самого начала. Т. е.: пробуем разобраться в истории со Студией, которую Константин Сергеевич полагает Корделией[17]. История этой Корделии и ее совместной жизни с отцом в высшей степени любопытна. Во всем этом хочется быстро, ни в чем не завязнувши, разобраться, кто там был которой из дочерей. Если я правильно помню завязку пьесы Шекспира, то как раз Корделия сказала отцу, что вовсе не собирается посвятить ему свою жизнь; если сестры так всецело и ежеминутно хотят пребывать с ним и только с ним, зачем же выходили замуж. Корделия, кажется, могла бы говорить то, что скажет Дездемона; да она практически то и говорит: «Вы дали мне жизнь, дали воспитание, и жизнь и воспитание научили меня повиноваться вам, – но вот мой муж». В представлениях К. С. сюжет как-то сместился. Вторая Студия в противоположность Корделии как раз не хотела отдельной жизни с мужем (или с той или иной новой идеей, театральной или не театральной). Когда рассматриваешь дело при корне, все видится не так – не «наоборот», а просто не так. Нет, не уродливо! Не отталкивающе! Не разочаровывающе! Но не так. Совсем другое происхождение. Вообще не дочка. Ужасно интересно. <…>
О. Табаков. Фото из личного архива И. Соловьевой
28.03.2018
Москва
Дорогой друг мой, должна тебе признаться: тогда, 15 марта, когда мы прощались с Лёликом [Табаковым] (я сейчас, совсем уже в великой возникшей заочности его присутствия, про себя впервые стала называть его по имени-отчеству), – 15 марта я ничего вокруг не могла расслышать, почти ослепла и вполне оглохла. Так что спасибо тем, кто для меня распечатал твое слово. Некролог? Надгробное слово? Не совсем то. Ты сказал замечательно – с поразительным чувством нарастающего расстояния между оставшимися и ушедшим, с возникающим историзмом происходившего, с нами вроде бы еще происходящего, но требующего соблюдения дистанции, высветляющего чувства дистанции. Ты ли не знал Олега старшего и Олега младшего, ты ли не испытал всю контрастность этих фигур, – и вот тебе же дано ввести в общее сознание мысль о взаимодополнительности этих фигур, как их выдвигают и сталкивают времена. Ты замечательно избег вроде бы напрашивающегося противопоставления этих времен. Как целостность взяты тобою эти времена, эти пятьдесят лет, эта невразумительная, колеблемая изнутри себя эпоха. Она увидена тобой с жестким осмыслением и с болью личного опыта, личных утрат. Мне страх как хотелось бы написать об Олеге, каким узнала его в его восемнадцать лет. Мальчик холодного лета 53 года, милое существо на огромном пустыре, который открывался там, где был обвал гигантских сталинских конструкций. «Розовский мальчик»? Да, но это чуть позже. Вначале просто ничей мальчик, свободный от всего и тихо одержимый жизнью в себе. Мальчик с будущностью, в которой он сможет как угодно меняться, послушный к касаниям извне и позывам собственной гибкой природы. Мальчик этот мог бы быть объектом исследований какого-нибудь гуманиста мысли поумнее меня. Ну, если угодно. Но ты о нем говоришь поразительно – удивительно работает у тебя какой-то трансфокатор, не путаю ли я название этого прибора при кинокамере, дающего возможность быстрого наезда, смены плана с крупного на общий и т. д.
Дивная нежность, но и пронзительность теплой ноты. Слезы? Да, вроде бы они. Спасибо. Плачу с тобой – слезы общие. Мне без Олега Павловича, кроме всего прочего, – еще и очень одиноко. Тебе – думаю я – тоже.
Ты замечательно приводишь под конец все те глаголы, которыми Олег собирался определять свою жизнь на Высоком Суде[18]. Он в самом деле все это делал – и любил делать. В нем был инстинкт и радость доброго, к доброму направленного действия, кажется, это входит в основу системы Станиславского. Не знаю, как на сцене, а в жизненной своей практике Олег Павлович методу психофизических действий следовал
