Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг
Вынув бутылку из серебряного ведерка со льдом, Фурно обтирает ее полотняным полотенцем.
– Я решил, что вам понравится vin mousseux, или шампанское, как велела называть его мадам де Помпадур. – Он наполняет наши бокалы. – Прости, Франсуа, здесь нет нашего «Клико-Мюирон». Они запасли только «Моэт». Но это позволяет нам отведать изделие наших соперников и сравнить с нашим.
Франсуа глядит мне в глаза и чокается.
– A la notre[5].
Тост самый обычный, но я невольно чувствую, что он значит нечто большее.
– Ты вспомнил, Франсуа, – говорит Фурно. – Семь лет тебе не везло – ты пил вино, но не мог заглянуть в глаза собеседнику.
Франсуа чокается с ним.
– Вы были прекрасным учителем.
– Плохая пробка, – говорю я.
– Не может быть, – протестует Фурно.
Я показываю пальцем на мой нос.
– Запах затхлый, шампанское мутное.
Франсуа заказывает другую бутылку. Я вспоминаю, что он никогда не сомневался в моих словах – единственный, кто вот так доверяет мне.
Тут появляется мой следующий партнер, и за столиком остаются мужчины. Они шутят и пьют «Моэт». Их глаза следуют за мной по всему залу. Такое внимание кажется мне странным, но при этом замечательным. После каждого танца они оба оценивают моего партнера и записывают очки в моей бальной книжке. Вечер, обещавший скуку и досаду, превратился в веселую забаву, когда я смотрела, как они глядят на меня. У меня кружится голова от их внимания. И от шампанского.
После последнего танца я возвращаюсь к столику. Франсуа там уже нет.
– Куда он ушел?
– Не волнуйтесь за него, ma cherie. – Фурно накрывает мою руку своей. – Вы ведь, конечно, слышали, что он непредсказуемый.
Высвободив руку, я беру бальную книжку, заглядываю в нее и смеюсь. Франсуа нарисовал крошечных лягушек, которые скачут по именам моих партнеров.
7
Крепка задним умом
После бала прошла неделя, а от Франсуа ни слова. Зато Мелвин Сюйон просто достал меня. Когда я снова отказала ему и велела больше не приезжать ко мне, папá склонил голову и пробормотал молитву, а после революции это строго запрещено. Ох, я готова сделать что угодно для облегчения его страданий. Но только ни за что не пойду замуж за Мелвина!
На следующий день с утра я снова вожусь с нашими бухгалтерскими книгами. Приходит папá.
– Продажи на минимуме. – Я пишу на клочке бумаги цифры и показываю ему. – Вот столько нам нужно для выплаты жалованья всем работникам.
– У меня нет таких денег, – говорит он и закрывает глаза. У меня все сжимается внутри.
– Нет таких денег? Как такое возможно?
– Власти принудили промышленников сделать военные займы. У меня не осталось выбора, пришлось подчиниться. – Он пожимает плечами. – Нам придется расстаться с частью работников до лучших времен, когда продажи снова вырастут.
За открытой дверью его конторы я вижу нашу фабрику. Там работают женщины, теперь они кормят свои семьи, пока их мужья сражаются под командованием Наполеона.
– Папá, теперь нам не до гордости. Я прошу вас – соглашайтесь на предложение Фурно.
– Я уже сказал тебе, что не могу принять его предложение. – Он достает свою серебряную фляжку.
– Почему, папá? Там что-нибудь против закона? Неужели Фурно преступник?
– Нет-нет, что ты говоришь! – Он пьет из фляжки и в смущении опускает глаза. – Просто Фурно требует нечто такое, что моя совесть не может допустить, хотя, возможно…
Я хватаю с крючка его сюртук и подаю ему.
– Сегодня же соглашайтесь на сделку и спасите нашу фабрику.
– Ты должна пойти со мной, – говорит папá. – Фурно без ума от тебя.
Я тоже одеваюсь.
– Мы пойдем вместе и покончим с этим вопросом. К тому же я умираю от любопытства и хочу узнать, в чем состоит его загадочное предложение. – И почему Франсуа избегает меня, мысленно добавляю я.
* * *
Когда мы входим в особняк Клико, Франсуа играет в одиночку в шахматы в просторном вестибюле возле отцовского кабинета. Мое сердце скачет в грудной клетке совсем как те смешные лягушки, которых он нарисовал в моей бальной книжке.
Он не глядит на нас и показывает большим пальцем на отцовский кабинет.
– Они вас ждут.
Папá входит и закрывает за собой дверь.
Я подхожу к Франсуа.
– Почему ты так внезапно ушел с бала?
– Поссорился с моим крестным, – отвечает Франсуа и кивает на дверь кабинета. – Ты знаешь что-нибудь об их сделке?
Его горький тон меня злит.
– Похоже, ты не одобряешь ее, но суконная фабрика Понсардена – самое крупное производство в Реймсе. Она дает работу тысяче женщин, которые кормят свои семьи.
Франсуа плотно сжимает губы. На его виске пульсирует синяя жилка.
– В чем дело? – спрашиваю я.
Он не отрывает взгляда от своих несчастных ногтей, которые недавно опять обгрыз до крови.
– В тот раз я не сказал тебе всю правду о том бое на склоне горы.
Я сажусь напротив него.
– Франсуа, тебе не надо признаваться мне в чем-то.
У него дергается правый глаз.
– Мне нужно, чтобы ты поняла, в кого я превратился.
По его поникшим, вздрагивающим плечам я понимаю глубину его отчаяния. Я стараюсь держать себя в руках и оставаться спокойной, но, когда кислота разъедает твой желудок, это так трудно.
– Во время той стычки австрийский солдат, совсем еще мальчишка, стал махать дубинкой у ног моей лошади, – начал он. – Я заорал на него, а он все бил и бил ее по ногам. В конце концов я занес саблю, чтобы припугнуть его, а он поднял ко мне лицо.
Франсуа отвернулся, избегая моего взгляда.
– Светлые волосы ореолом окружили его голову. На щеках мягкие, как гусиный пух, волосы. Глаза ясные, как небо. Тот мальчишка был невинным крестьянином, за счастье которого я сражался.
– И ты пощадил его, – говорю я. – Это не делает тебя трусом.
– Нет, ты слушай меня! Слушай! – Он прижимает кулаки к вискам, и я снова вижу неровные, красные шрамы на его запястьях. – Я вонзил саблю в его шею выше ключицы, воткнул на всю длину, да еще повернул лезвие и услышал, как бурлит его кровь. – Его голос падает до шепота. – И я наблюдал, как из его глаз уходила жизненная сила.
Его вина издает запах тухлого мяса, и это наполняет меня ужасом. Моя голова кричит от боли за Франсуа и того австрийского солдатика. Война и смерть обрушились на Франсуа, тогда еще тоже мальчишку. Правители и правила неуклонно меняются. Сможет ли мой Головастик выдержать тяжесть своей вины?
– Я убил мальчишку во имя революции. –
