Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Уже в 1-м часу ночи начался апофеоз. Шляпкин как-то удивительно быстро расставил всех, спросил № для чтения стихов и еще раз проверил их… «Руслан» был превосходен, равно как и «Дон Жуан», до полной иллюзии; Екатерина и Петр были выбраны очень удачно, начиная с физического сходства; мой «Гринев» также был очень мил. Он опустился передо мною на колени, я взяла его за руку. Ей было смешно, мне тоже. Но помимо воли – лицо мое – благодаря прическе на пробор и локонам – выражало что-то отвлеченное, какую-то кротость, что для «Марьи Ивановны» и нужно было. Наконец занавес поднялся, нас осветили бенгальским огнем… Буря аплодисментов. Шляпкину сделали шумную овацию. Он выходил, кланялся, улыбался и вскоре ушел страшно усталый, после того как нас сняли при вспышке магния. После нескольких раз занавес опустили окончательно, и мы начали расходиться.
Руслан и Людмила, Гринев и я пошли в костюмах в нижнюю залу, где нас приветствовали шумными восклицаниями, смехом и шутками, угощая чаем, как участвующих, бесплатно… И тут я вновь почувствовала отсутствие близкого человека: глядя на тех, у кого были друзья, которые сидели в тесном кружке, – мне хотелось иметь свой и самой быть в таком же. В эту минуту я переживала то же, что переживает любой артист, попавший в общество, которое считает себя выше его по положению. Им восхищаются, ему аплодируют и симпатизируют, но он знает, что среди этих людей нет у него близкого человека. Так и меня окружали, любуясь общим видом, дружески смеялись, шутили, и я в эту минуту общего дружеского расположения чувствовала симпатию ко всем, но… все-таки я была одна. Когда вся публика разошлась, – мы, участвующие, сняв костюмы, собрались тесным дружеским кружком и начали разговаривать. Нас объединяло общее дело, и мы в эти минуты были все довольны, все хорошо настроены. И странно: мне действительно легче было уйти из «публики» и очутиться среди «артистов» – эти были для меня все же более близки. Мы просидели так около 1/2 часа; инспектриса ждала в отдалении. Пробило три часа, надо было расходиться. Я пошла ночевать к «Князю» – Н-ой, жившей поблизости. На другой день все, что напоминало о вчерашнем вечере в зале, – были не убранные еще подмостки и декорации.
12 февраля
На днях приехала Таня. Пришлось мало заниматься – необходимо было поговорить и развлечь ее. Ее любовь к Д-су вполне можно назвать «больною любовью» – в нравственном смысле слова. И удивительно, до чего это напоминает мне роман сестры, все то же самое: верчение около своего собственного «я», полное отсутствие каких-либо широких идей, упорное игнорирование чужой душевной жизни и сосредоточение внимания около самих себя… больные люди! И опять я стою по воле судеб рядом с ними, с любимой женщиной, и помимо желания – даже очень близко к их роману…
Все, все не ново в этом мире, до смешного одинаковы люди. Когда же я наконец встречу человека, которого любовь была бы благородна, который сказал бы подобно Грановскому: «Я люблю тебя, но я люблю и сестер моих и Россию…» Понятно, я не о себе говорю в данном случае, а о тех близких ко мне женщинах, к которым на моих глазах подходят мужчины, предлагающие им свою «любовь». Да, я теперь довольна своей судьбой. Лучше никогда вовсе не знать этого тумана, нежели ошибиться в своем выборе.
13 февраля
Пишу все эти строки в вагоне железной дороги.
Вчера утром, идя на сходку на курсы, – увидала телеграмму на мое имя и не сразу даже поняла ее смысла: «Елизавету Александровну паралич, положение опасно…» Вот оно, чего я всегда боялась! Моя бабушка, моя родная! И перед моим вступлением в действительную жизнь судьба отнимает у меня самое дорогое!
До такой степени не верилось такому несчастью, что мне пришло в голову подозрение: не нарочно ли тетя послала телеграмму, чтобы я уехала от здешних беспорядков, потому что в университете был скандал во время акта 8 февраля, вызванный нетактичным распоряжением ректора (денежные штрафы со студентов и аресты за нарушение общественного порядка в день праздника), о котором он не предупредил заранее студентов. На другой же день была сходка и студенты решили сами добиться закрытия университета. У нас же сходка была 11-го, после философии. Решали вопрос: присоединяться ли нам, как учащимся, к товарищам и требовать ли нам тоже закрытия курсов? Большинство было против: студенты были оскорблены главным образом не распоряжением ректора, а поведением полиции 8 февраля, которая позволила себе бить их. В этом им сочувствуют и профессора. Ну а мы-то что представляем в данном случае? Не надо забывать, что университетов в России около десятка, а курсы только одни. А теперь как раз говорят, намереваются открыть такие же курсы в Москве; что, если мы своим неосторожным поступком испортим все это дело, задушим его в самом начале? Таким образом, первая сходка выяснила, что большинство готово выразить моральное сочувствие студентам (чего, собственно, они и добивались, вполне входя в наше положение и отнюдь не требуя закрытия курсов), но против добровольного закрытия курсов.
Я пришла на сходку довольно поздно, и когда Д-го закрывала ее, подошла к ней и просила позволения говорить завтра, когда должен был окончательно решиться вопрос, примыкать ли нам к общестуденческому движению, именно – какой формой протеста. К сожалению, – вчера я уезжала на родину, времени было мало, и когда я на минутку прошла наверх – VI аудитория была переполнена, так что нечего было и думать не только пробраться к кафедре, но и подойти к аудитории: все скамьи, всё около кафедры было заполнено народом, стояли даже за полузакрытыми дверями. Я вернулась домой. Перед отъездом пришла Юлинька, недовольная настроением большинства, и рассказала очень печальные вещи: сходку вновь вела Д-аш, которая, по всей вероятности из угоды массе, изменив свои умеренные взгляды на радикальные, вела все дело очень плохо, и масса будто бы пришла к решению тоже закрыть курсы.
Ах, до чего это все глупо и дерзки-наивно! Досадно, что я не могла сказать ни слова с кафедры. И как нарочно, вот уже второй раз
