За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
А по ночам стал писать. Но надорвался. Я переутомлен. Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией. В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.
Как воспою мою страну – СССР?
Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом. Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно. Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.
По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из нее. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год. (Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, – неверно.)
«Такой Булгаков не нужен советскому театру», – написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен, как воздух.
Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.
Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут. Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…»
Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.
М. Булгаков. 30 мая 1931 года.
Да, читатель, целый год наш Михаил Афанасьевич ждал повторного звонка от Сталина, но так и не дождался. И теперь, написав новое пространное письмо, опять принялся ждать.
Ему исполнилось сорок лет, но он по-прежнему оставался веселым, душой всякой компании, не утратил остроумия, и лишь грустная нотка легла в его взгляде, как у человека, потерявшего нечто главное в своей жизни.
С женой они жили вроде бы так, как раньше, да не так.
– Иногда мне кажется, что не только ты, но и Бутон изменял мне, – сказала однажды Любовь Евгеньевна. – И кошки. И портьеры на окнах. И твой письменный стол.
Но в основном она старалась держаться так, будто никаких измен не было и в помине. С того рокового дня, когда Шиловский приходил застрелить Булгакова, минуло три месяца. Михаил Афанасьевич продолжал ходить на репетиции своего «Мольера» к Станиславскому на дом. Тот вырабатывал в каждом актере характер его персонажа, выращивал его, как помидор в оранжерее, а заодно и пьесу стал переделывать, причем по тому же пути, что и Немирович-Данченко. Сначала убрал Рим, там ведь, знаете ли, Муссолини агрессивно настроен против СССР, скажут: намек; потом и Гоголя заменил на просто Чтеца; и так далее, и так далее. Репетиции репетициями, а разговоров о сроках постановки что-то не слыхать.
В начале июня на него снова вышел ленинградский Красный театр, в Москву приехала заведующая литчастью Шереметьева:
– Нужна взрывная пьеса. Надвигается новая мировая война. Буржуазный мир не хочет смириться с существованием СССР. Смысл прост, как мыло: СССР обязательно победит.
– Допустим, гениальный советский ученый изобретает аппарат, испускающий лучи, которые делают советских людей неуязвимыми, – с ходу предложил Булгаков.
– Годится, – ответила Шереметьева. – Только надо подчеркнуть, что этот ученый взращен идеями Ленина, воспитан в духе советской идеологии и не смог бы ничего создать, если бы не личная опека со стороны Сталина.
– По рукам! – будь что будет, согласился Михаил Афанасьевич, заключил договор, получил хороший аванс, и часть его в течение июня профукивал в ресторане у Бороды, к тому же Вахтанговский московский театр тоже заключил договор на ту же пьесу и тоже с авансом.
В июле сбежал к своей старой знакомой, давно зазывавшей Булгаковых отдохнуть у нее в доме, расположенном в городке Зубцове на месте слияния Волги с речкой Вазузой. Ровесница Михаила Афанасьевича Наталья Алексеевна Венкстерн тоже писала рассказы, пьесы, но в основном занималась художественными переводами. Большой дом ее и впрямь располагался в живописном месте на стрелке двух рек, хочешь – беги купайся в Вазузе, хочешь – в Волге. И он поставил себе целью за две недели написать пьесу. Но не тут-то было.
С самого начала не задалось. Он стал показывать, как гениальный изобретатель Ефросимов проводит химические опыты, изобретая особый солнечный газ, с помощью которого можно нейтрализовать действия отравляющих газов. Ну, проводит он опыты, и что дальше? Закрутить любовь с гостеприимной Наташей? Как-то совсем уж по-свински, особенно в присутствии Любаши, которая и уговорила его принять предложение Венкстерн. Он пытался описать, как Ефросимов выступает с пламенными речами о том, что буржуи не могут смириться с существованием СССР… И с отвращением вычеркивал.
Плаванье в реках было и впрямь восхитительным, заряжало бодростью, наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка, эх, сейчас сяду и как напишу эдакое советское-рассоветское! Но сядешь и выцарапываешь из себя кишки… В чем главная идея-то?..
А там – обеды, ужины, наливочки, настоечки, прогулочки. Зубцов – образ примитивного рая: коровы по улицам, гуси, куры, утки, если под ноги не смотришь – непременно вляпаешься в их противопехотные
