Дневник. Том III. 1865–1877 гг. - Александр Васильевич Никитенко

Так без сомнения будет и теперь. Под влиянием духа времени, может быть, и позволят собравшимся людям высказаться, как они думают, а затем наложат печать хранения на их уста и скажут им не без любезности: «Милые люди! Уходите туда, откуда пришли, а мы вот надумаем и наделаем все, что нам угодно, сами». Да и что такое наше общество, поклоняющееся подобным призракам? Разве в нем существуют основы какой-нибудь самостоятельности, какого-нибудь практического осуществления его нужд и стремлений? Иногда выпрыгивают из красноречивых уст слова, указывающие на дело; но эти слова исчезают в воздухе, и произнесшие их сами бывают довольны тем, что их сказали, а потом принимаются за обычное жеванье грубой и неудобоваримой пищи, которую кладут им в рот предания и собственная их пошлая, хилая натура.

18 января 1875 года, суббота

Лицо цивилизованного, благовоспитанного человека никогда не выражает того, что происходит в его душе. В этом состоит настоящая благовоспитанность. Надобно, чтобы оно улыбалось и обнаруживало полнейшее ко всем благорасположение, которого в сущности нет и тени. Да никто этого не требует, все довольствуются тем, чтобы казаться, а не быть.

20 января 1875 года, понедельник

Мужик русский — почти совершенный дикарь. Он груб, невежествен, лишен понятия о праве и законе, религия у него состоит в кивании головою и отмахивании направо и налево руками; он пьяница и вор, но он не в пример лучше так называемого образованного, интеллигентного русского человека. Мужик искренен, он не старается казаться тем, что он не есть; он не лжет ни на себя, ни на других, ни на вещи. Но человек образованного круга фальшив с головы до ног, он плут по убеждению, что «умный человек не может быть не плутом», суетен, либерален на словах и низок, раболепен на деле, готов на всякие низости за чин или крестик, вор по вкусу к широкому житью. Но главное и хуже всего, что он лжец во всем, что ни думает, что ни говорит и что ни делает. Он учится легко и скоро, выучивается всему, чему угодно, усваивает себе всякую новую идею быстро; поэтому внешность его становится мягкою, благовидною, лоснящеюся. Он европеец, человек цивилизованный; но в действительности из всего этого выходит существо слабодушное, бесхарактерное.

21 января 1875 года, вторник

Если вся жизнь моя прошла в преследовании нравственных идеалов и если я для них мыслил, говорил, писал и действовал, сколько позволяли мои силы, то это касается меня одного и это ни для кого не важно. В этом нет никакой заслуги. Тем, что я есть, какой ни есть, я обязан самому себе, и мне, в свою очередь, никто ничем не обязан. Правда, были люди, которые много сделали мне хорошего, но их давно уже нет на свете. Только одна память их светится в моем сердце. Что я не был эгоистом, плутом, и проч. и кое-что делал для других — это ничего не значит: разве я мог быть не таким, вопреки моей природе?

Я когда-то любил славу, питал кое-какие честолюбивые замыслы — но это давно уже прошло. Теперь я люблю только свой идеал нравственного величия, побуждающий меня уважать человечество и глубоко сожалеть о людях.

Великое всегда было в моих идеях, но идеи эти, паря по бесконечному пространству, не останавливались долго на одном пункте, не могли сосредоточиться.

Всегда ставьте себя на некотором расстоянии с людьми, если хотите удержать надолго их благорасположение.

27 января 1875 года, понедельник

Хорошо иметь мягкое и доброе сердце, но то нехорошо, что, видя человека честного в беде, страдаешь сам почти столько же, сколько и он.

31 января 1875 года, пятница

Костомаров в своей статье, напечатанной в «Древней и новой России», отзывается неблагосклонно о Петре Великом и старается доказать, что гораздо лучше было бы, если бы Россия постепенно выходила из своей вековой закоснелости, и что в ней были уж и прежде задатки просвещения и того умственного развития, которому стоило бы только помогать, ничего не насилуя, для того чтобы мы вошли в общую сферу человеческой истории. Постепенно, задатки — почтенный историк ужасно насилует здесь самые вещи и перестает быть беспристрастным историком. Где сидят все эти задатки? В киевской науке?!

Костомаров многих из наших исторических знаменитостей лишил славы, которую приписывал им народ. Оставался нетронутым еще Петр; но вот он добрался и до него. И все это во имя науки, во имя исторической истины!

1 февраля 1875 года, суббота

Нет на свете животного опаснее и вреднее, как человек с умом без сердца. Правительство, желающее воспитать нравственно здоровое и честное поколение, должно быть само нравственно здоровым и честным.

2 февраля 1875 года, воскресенье

Каждый день происходят по нескольку самоубийств. На днях Ковалевский, сын бывшего министра, человек уже не молодой, застрелился, а другой, Порфирий Ламанский, распорол себе живот кинжалом. А там какая-то девочка, восьми лет, повесилась…

3 февраля 1875 года, понедельник

Был у меня разговор с одним умным и занимающим значительную должность лицом о том, что у нас в настоящее время нет настоящих государственных людей, а есть только чиновники высших разрядов. «Вы ошибаетесь — сказал мне мой собеседник, — я знаю по крайней мере одного умного и истинно государственного человека». — «Кто же этот феникс?» — спросил я. «А вот Делянов». — «Неужели? — возразил я не без крайнего удивления, потому что знаю хорошо Делянова. — Чем же он ознаменовал свою государственность, свой ум?» — «Тем, — отвечал мне мой собеседник, — что он ничего не делает». Пожалуй, можно было бы с этим согласиться, если бы такое ничегонеделание было плодом какой-нибудь мысли, а не плодом решительной неспособности и лености, прикидывающихся чем-то без ничего.

Но во всяком случае, если главная задача министра состоит в ничегонеделании, то почему и швейцару его министерства не занять его места, тем более что он согласился бы нести это бремя государственного управления за несравненно меньшее жалование?

7 февраля 1875 года, пятница

Обед с несколькими из моих товарищей академиков в новом великолепном отеле «Европа». Веселовский, Чебышев, Грот, Безобразов, Сомов и я.

Чего нам недостает? И в правительстве и в общественности определенности стремлений и вместе с тем и последовательности. Мы все чего-то ищем, чего-то хотим; но с точностью никак не можем сказать самим себе: чего? Правительство не хочет быть, по-видимому, ни ретроградным,