Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин
Потрясенный тем, что ему не удается изменить окружающий его мир, рыцарь лежит на смертном одре. Но вот ему снова грезится, что перед ним – Альдонса во всем сиянии Дульсинеи Тобосской. Она просит его не умирать и оставаться защитником обездоленных. А вслед за ней появляется перед ним образ верного Санчо Пансы. Значит, их снова зовет дорога. И вот снова они скачут на Росинанте и Сером, и нет силы, которая заставила бы Дон Кихота изменить свои убеждения и «жить, как все».
* * *
«Как много на свете чужих людей, – описывал Шварц предварительный показ «Дон Кихота» случайным зрителям. – Тебя это не тревожит на улице и в дачном поезде. Но тут, в зале, где мы будем перед ними как бы разоблачаться – вот какие мы в работе, судите нас! – тут становится жутко и стыдно. Однако, отступление невозможно. Козинцев выходит, становится перед зрителями, говорит несколько вступительных слов, и я угадываю, что и он в смятении.
Но вот свет гаснет. На широком экране ставшие столь знакомыми за последние дни стены, покрытые черепицей крыши, острая скалистая вершина горы вдали – Ламанча, построенная в Коктебеле. Начинается действие, и незнакомые люди сливаются в близкое и понятное целое – в зрителей. Они смеются, заражая друг друга, кашляют, когда внимание рассеивается, кашляют все. Точнее, кашляет один, и в разных углах зала, словно им напомнили, словно в ответ, кашляют еще с десяток зрителей. Иногда притихнут, и ты думаешь: “Поняли, о, милые!” Иногда засмеются вовсе некстати. Но самое главное чудо свершилось – исчезли чужие люди, в темноте сидели объединенные нашей работой зрители». Всю полноту ответственности за эту работу Евгений Львович чувствовал наравне с режиссером и оператором.
«Всё прекрасно, – писал Козинцеву Шварц по итогам предфинальных просмотров. – Никаких признаков театра. Всё подлинно. Всё живет. Тот самый шекспировский быт и фламандский сор, о котором тосковала Ваша душа, – создан и радует, и удивляет». В беседах сценариста и режиссера «шекспировский быт» и «фламандский сор» считались единственным верным средством, противоядием от слащавости в изображении подлинной Испании Сервантеса. Только на этом фоне на экране могли быть показаны трагическое величие Дон Кихота и тщетность его мужества.
В дневнике этого времени возникают новые портретные зарисовки окружающих, и в частности актеров. «Появляется не спеша Вертинская, – записывает Шварц на съемках “Дон Кихота”, – странное существо: стройная, неестественно худенькая в своем черном бархатном платье. Лицо удлиненное, длинные раскосые зелено-серые глаза, недоброе надменное выражение. Герцогини, выросшие во дворцах, должны быть именно такими – и привлекательными, и отравленными».
Пятого марта 1957 года на худсовете студии картину единогласно одобрили, и 23 мая фильм с Николаем Черкасовым в роли Дон Кихота и Юрием Толубеевым в роли Санчо Пансы вышел на экраны, став первым цветным широкоэкранным стереозвуковым художественным фильмом киностудии. Картина вызвала множество положительных откликов в СССР, уже в следующем году завоевав на Всесоюзном кинофестивале несколько наград. Однако премии были вручены только за режиссуру и операторскую работу, в то время как работа сценариста не была выделена ни широкой прессой, ни жюри фестиваля. В большой статье Александра Аникста, посвященной «Дон Кихоту» и вышедшей в июне 1957 года в журнале «Искусство кино», было отмечено, что «перед сценаристом стояла труднейшая задача: вместить огромное идейное и художественное богатство великого романа в тесные рамки односерийного фильма» и что «решение этой задачи было найдено самое верное», но акцент автора статьи был главным образом сделан на режиссерской работе, на том, что именно «Г. Козинцев с подлинным мастерством решил труднейшую задачу экранизации грандиозного романа».
В полной мере литературное мастерство сценариста было оценено лишь его друзьями и коллегами-литераторами. «Вчера смотрел “Дон Кихота” и получил огромное наслаждение, – писал Шварцу Леонид Малюгин. – Это из таких впечатлений, когда хочется рассказать друзьям, немедленно звонить по телефону, писать письма. А главное – размышлять. Какая грустная вещь о том, как настоящий человек мечется по свету и все время натыкается или на надменных неискренних людей, или просто на свиные рыла. Твоя работа – первоклассная, слова отборные, литые. Мы пишем сценарии, как письма, а ты – как телеграмму, каждое слово – тридцать копеек! <…> Большое спасибо – это такое счастье прикоснуться к настоящему искусству…»
Так же горячо отозвался на выход фильма и искусствовед Исаак Шнейдерман. «Вышло так, что я почти одновременно узнал две Ваши вещи, – писал он Шварцу, – посмотрел дважды “Дон Кихота” и прочитал пьесу “Дракон”. Пьеса, по-моему, – вещь гениальная в полном смысле этого слова. Я был потрясен. Такие произведения не пропадают, ей жить и жить века, ее будут открывать заново и поражаться точности формул, выразивших сущность целой эпохи. Фильм глубоко взволновал меня и жестокой правдой своей, и добротой, в которой я узнал Вас, Вашу светлую человеческую сущность. Не сердитесь за эти слова, они – от сердца. Легко быть добрым, живя в облаке иллюзий. Но так видеть жизнь, быть таким трезвым – и сохранить веру в добро, это дано только большим людям. Или по настоящему простым людям, на которых вся жизнь держится. У Вас есть и то, и то, сердце простого человека, талант человека великого».
* * *
Меньше чем через год после начала работы над сценарием «Дон Кихота», в июле 1955 года, Евгений Львович переехал в новую квартиру дома номер восемь по Малой Посадской улице, неподалеку от Ленфильма. В том же доме жил Леонид Пантелеев, а через дом от них – Григорий Козинцев. «Двадцать один год прожил я на старой квартире по каналу Грибоедова, – вспоминал Шварц. – И всё чего-то ждал. Здесь вдвое просторнее. Три комнаты, так что у Катюши своя, у меня своя, а посередине столовая. Как это ни странно, почему-то не жалею я старую квартиру… Утром выходил, установил, что междугородний телефонный пункт возле. Три раза пытался дозвониться до Комарово, но напрасно. В ожидании пошел по скверу, который больше похож на парк со старыми деревьями, к Петропавловской крепости. Запах клевера. Воскресный народ. В доме еще непривычно…» В Комарове в это время жила Екатерина Ивановна, и с ней он спешил поделиться этой радостью.
Но с курением Шварцу пришлось расстаться. «Меня огорчает, – сказал он однажды Леониду Рахманову, – что я легко бросил
