Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков
Шуйский всем напоминал отца. Тот же высокий рост, которому не хватало разве что дородности батюшки, та же широта плеч, на которых лежали тщательно подогнанные доспехи, те же спокойные движения и такой же неторопливый взгляд из-под густых, но ещё по-юношески тонко очерченных бровей.
Когда Ермак вошёл и ступил на пёстрые ковры, разостланные на всю ширину шатра, Шуйский оставил круг своих собеседников и шагнул к нему навстречу, окинул взглядом и приветствовал такими словами:
– В добрый час ты прибыл на наш берег, атаман!
Ермак снова сдержанно поклонился, теперь только ему, воеводе.
Шуйский, не в силах сдержать себя, обнял атамана и поблагодарил его за то, что его струги с пищалями прибыли на брод вовремя. Туго пришлось бы детям боярским и стрельцам, опоздай ермаковцы ещё на час.
– Они не уйдут, – сказал Ермак. – До рассвета попытаются ударить снова. Здесь или в другом месте. Я послал разъезд на тот берег, к засекам, а вниз и вверх по реке пустил ертаульные струги с затинными пищалями. Казаки сейчас не спускают глаз с берегов, князь.
Со стороны брода доносились голоса, но это были не голоса боя, не рёв атаки, не свист клинков. Стучали топоры, скрипели телеги. Сторожевой полк и приданные казаки укрепляли берег, готовясь к тому, что степняки вот-вот снова бросятся на их заставы с целью отбить Сенькин брод, чтобы дать возможность основному войску Девлет Гирея беспрепятственно переправиться на московский берег, перетащить через мель «большой наряд» и многочисленный обоз.
– Мои разъезды рыщут по всему берегу от Коломны до Тарусы. Как бы не перестрелялись с твоими казаками.
– Не перестреляются. Те, кого я послал, и ночью татарина, а либо ногая за версту разглядят.
– Это ж кто такие?
– А татары. – И Ермак усмехнулся; в густых смоляных усах утонула усмешка атамана, но воевода, хоть и тускло горели свечи, расставленные по всему шатру, усмешку атамана всё же рассмотрел.
– Татары?
– У меня, князь, всякий люд копьё носит. Есть и татары. И башкирцы. И кыпчаки есть. И черемисы. И которые из заморщины тоже со мной.
– Крещёные?
– Есть и крещёные, есть и нехристи. Всякие. Да ты, князь, в моём войске не сомневайся. Пусть он хоть трижды татарин или черемисин, а, прежде всего, казак в нём сидит надёжный. А кто не окрещён, завтра, а либо после дела попа приведём, окрестим без принуждения.
Разговаривали они недолго. Перетолковать успели, кажется, обо всём. И о том, как дальше отстаивать Сенькин брод и окрестные перелазы, и о запасах пороха для огненного боя, и о подмоге, которая в количестве ста казацких сабель вот-вот должна подоспеть из Тарусы. И теперь Ермак, возвращаясь к стругу, думал вот о чём: на нём был доспех, давно, ещё в Полоцке, подаренный воеводой князем и боярином Петром Ивановичем Шуйским. Сынок, конечно же, знавал о подарке и о том, что кольчуга стоит табуна добрых коней. А теперь она, княжеского достоинства, на плечах простого казачьего атамана…
По ту сторону брода замелькали факелы, послышались знакомые голоса. Голос подавал Ермилко Ивашкин. Ему тут же отозвались с московского берега. По голосу казака Ермак догадался, что сторόжа, посланная на ногайский берег, возвращалась не с пустыми руками. Так оно и случилось. Чтобы не переполошились стрельцы и по ошибке не дали залп из пищалей, казаки на том берегу надели на пики лохматые шапки и махали ими – верный знак, что идут свои.
Вначале на освещённое факелами мелководье из ночной темени, как из преисподней, Ермакова сторожа выгнала небольшой, голов в двадцать-тридцать табун приземистых ногайских лошадок. Все они были осёдланы. В тороках некоторых были увязаны доспехи, видать, наскоро содранные с настигнутых и порубанных степняков, какие-то торбы и перемётные сумы, что-то неаккуратно прибранное волочилось по воде. По этим трофеям нетрудно было догадаться, что добрались станичники и до обоза. Потом стали выезжать из вязкой, маслянистой, как берёзовый дёготь, темени и сами казаки.
– Никого не потеряли? – уже на середине реки окликнул свою сторожу Ермак.
– Слава Христу, батько, ни единого. Только Креню ухо стрелой разорвало.
– Из седла не выпал?
– Держусь, батько, – ответил из вязкого ночного дёгтя, в котором, казалось, увязал даже сильный голос, сам Крень.
На струге сдержанно рассмеялись. Им ответили оба берега. На московском даже притихли и на время оставили работу у плетней. Стрельцам и послужильцам[11] любопытно было послушать, о чём гуторят эти лихие люди, многим схожие с татарами, особенно одеждой и оружием, да и всем обличием тоже. Только вот речь у них была русская, да поверх кольчуг у иных поблескивали серебряными слезинками православные кресты.
Ногайские кони жадно и протяжно цедили воду на отмели. Отфыркивались, вскидывали головы и, блестя глазами, смотрели туда, откуда их только что пригнали, будто понимали, что произошло с их хозяевами, и тосковали по ним.
Черкас Александров со своей сотней прибыл к Сенькину броду, когда там всё уже затихло и песок впитал, всосал своими влажными губами последние капли крови штурмовавших переправу и оборонявших её. Только из сырого оврага, куда наспех свалили тела порубанных и поколотых саблями и копьями, несло распахнутой и быстро мертвеющей плотью. Казацкие кони с непривычки храпели и шарахались по сторонам, потом затихли.
Не успела новоприбывшая сотня стряхнуть с себя пыль неближней дороги, а кони напиться ночной чёрной воды, как на том берегу раздался гул, от которого у бывалых воинов кровь стынет в жилах, руки тянутся к оружию и пальцы судорожно ощупывают ребристые рукоятки сабель и древки пик.
Ермак встал, шагнул от костра в тень и, вслушиваясь в дальний гул, природа которого была хорошо понятна и ему, и обступившим его казакам, сказал:
– Ну, недолго ж мы ночевали… – И, повернувшись к Черкасу Александрову: – Отгони
