Стертый мальчик - Гаррард Конли

– Хороших людей вообще мало, – ответил я, барабаня по стеклу указательным пальцем. – Нельзя водиться абы с кем.

И я, и отец прекрасно знали, что такое первородный грех.

Я подумал о профессорах, о лекциях по европейской литературе, на которых я страшно оживлялся, когда мы обсуждали идеи и взгляды, будто они не больше чем земля или песок, легко сочащийся сквозь пальцы. Я вспомнил, как идеи, когда-то казавшиеся мне недосягаемыми и недоступными, поблекли перед взором и перестали ассоциироваться со злым и любящим Богом, в которого меня так долго учили верить, и в них обнаружилось зерно других религий, других философий, другого образа жизни.

После нескольких минут молчания отец снова включил Creedence и так выкрутил колесико магнитолы, что в машине задрожали стекла, а у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

«Я вижу землетрясения и молнии, – пели Creedence, – вижу страшные несчастья»[11].

Я ссутулился и закинул ноги на приборную панель. Ремень безопасности натянулся, вжимая меня в сиденье. Оставшуюся часть пути мы не разговаривали. Мы вступили на территорию моего отца, и Библейский пояс сжимал меня крепче, чем ремень безопасности, стягивавший грудь.

В колледже человек из подполья Достоевского время от времени брал надо мной верх, приглашая отступить в тень, слиться с обстановкой и наблюдать. Разница была в том, что после случая с Дэвидом я прятался еще глубже: не выходил из комнаты по нескольку дней и мочился в бутылки из-под воды, а потом, засунув под кровать, о них забывал. Когда позднее, будучи в более адекватном состоянии, я находил эти бутылки, то словно видел впервые, потрясенный их внезапным появлением; в такие минуты я смотрел на себя прежнего как на уродливого самозванца.

«Кто мог сотворить подобное? – думал я. – Насколько отчаялся этот человек?»

Узнав о фрейдистской теории в первом семестре, я забеспокоился еще сильнее. «Наверняка это какие-то нерешенные детские травмы, – рассуждал я, вспоминая мокрые иероглифы на ковре в своей спальне. – Должно быть, они – еще один знак моей испорченности. Нет, – резко переключался я на перспективу Ветхого Завета, – моей греховности».

В психологии, философии и литературе, которую я читал, не существовало теорий, которые нельзя было подогнать, чтобы доказать мою вину. По той же причине, казалось, любая идея, на которую я натыкался, усложняла мое понимание христианства, ставила под сомнение богоданное право моих родителей навязывать мне определенные убеждения. Я решил, что схожу с ума, ведь только сумасшедший так упорно держится за противоположные точки зрения, отказывается отпускать их, позволяет им бороться в его сознании.

Деревья сменились равнинными пастбищами, усеянными коровами, а после – прямоугольными зданиями, служившими административным центром города; между ними виднелся потрескавшийся асфальт с глубокими выбоинами, которые, однако, с легкостью преодолевал пикап отца. Сквозь треснутое стекло я чувствовал резкий запах удобрений, нагретых теплым утренним солнцем, и что-то еще – смесь запахов бензина и ржавого металла, которые можно встретить только в сельскохозяйственных общинах, где технологии промышленного производства так резко скакнули в развитии, что теперь уже не обойтись без крупных участков земли, выделенных под свалки для остовов старых машин, из которых вытащили все ценные детали.

Окружная тюрьма – спрятанная за кучкой домов с белыми крышами и красной бензоколонкой «Коноко», где продавались шины и моторное масло, – находилась на окраине города. Рядом с тюрьмой высилось идентичное ей здание сельского суда с несколькими окнами, выходившими на дорогу, которые явно добавили в последний момент, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в стандартный кирпичный фасад.

Я выпрямился, чтобы осмотреться; промокшая от пота футболка с тихим шипением отлепилась от теплого кожаного сиденья. Я рассчитывал увидеть колючую проволоку, вышки, прогуливающихся взад-вперед охранников в голубых мундирах. Рассчитывал, что нам придется проехать через несколько пропускных пунктов, каждый последующий строже предыдущего. Одним словом, ожидал увидеть декорации дорогостоящего голливудского фильма. Но, подъезжая к приземистым зданиям, я понял, что место, которое город силился скрыть больше всего, получало предостаточно внимания: десятки автомобилей свободно въезжали на тюремную стоянку и выезжали с нее.

Отец припарковался в дальнем конце и опустил ладонью ручной тормоз.

– Ну, что скажешь? – спросил он, повернувшись ко мне, и кожа сиденья под ним скрипнула.

«Реки выходят из берегов, – пели Creedence, – и я слышу голос гнева и разрухи».

Отец заглушил мотор, и Creedence смолкли на полуслове.

– Не этого я ожидал, – ответил я и посмотрел на белую металлическую крышу, которая, поймав солнечный луч, неприятно меня ослепила.

Увидев здание, я понял, что люди в этом городе не готовы тратить весь свой заработок на ультрасовременную тюрьму. Налоги они предпочитали отдавать на облагораживание мест красивых – а места уродливые пускай такими остаются, пускай их темный кирпич блекнет на фоне нависших над ними гор.

Теперь я знал, что существует эффект накопленной красоты. Если человеку что-то однажды показалось красивым, то предмет его восхищения и в будущем получит всевозможную похвалу и внимание. «Роза это роза это роза это роза», – острила мой новый любимый поэт Гертруда Стайн. Если называешь что-то красивым, таким оно и становится. Нечто похожее я видел в церкви, превозносящей священный институт брака, и в наклейках на бампер авто «ОДИН МУЖЧИНА + ОДНА ЖЕНЩИНА», какие мой отец раздавал всем клиентам своего автосалона.

То же самое происходит,