Самуэлла Фингарет - Богат и славен город Москва

Красиво написаны ангелы. Льются локоны по плечам, льются складки просторных одежд. Льются трубные звуки, открывают шествие.

Как горделива поступь идущих, как сердечны их лица!

Павел осеняет идущих рукой, в которой он держит свиток. Пётр обернулся и смотрит ясным и чистым взором. Люди за ними идут доверчиво, словно знают, что выстрадали право на счастье. Идут праведники и подвижники. С горделивым достоинством движутся праведные жёны, сумевшие «слабость женскую в мужество обратить».

Шествие поднимается выше и выше, переходит со стен и столбов к залитым светом куполам.

Где кары, уготованные людям, где орудия предстоящих мук?

Так горделиво и так стремительно можно идти лишь туда, где торжествуют счастье и справедливость.

Не «Страшный суд» создали живописцы. Они показали суд праведный. Не возмездие изобразили их кисти, но справедливость!

Княгиня прижала к груди пальцы в жемчужных перстнях.

Как нарядно украшен храм! Льющийся со стен голубец и светлая охра разве не рождают воспоминание о ясном небе и золотистой ржи? Лиловато-розовые стебли с усиками, зелёными листьями и вишнёвыми цветами, оплетающие арки и хоры, разве не так же прекрасны, как цветы, растущие на полях?

Княгиня обернула к князю глаза, полные слёз.

– Скажи, Юрий Всеволодович, где живописцы нашли то счастье, которое изобразили? На земле стоит плач и братоненавидение, а у них радость и ликование.

– Живописцы не нашли справедливость, они призывают к ней, – хмуро сказал князь.

Княгиня потупилась, чтобы скрыть слёзы, повернулась к княжне. Сестра Холмского неотрывно смотрела на купол. Там среди четырёх кружащих зверей шёл бурый медведь. Он шёл, уставившись в землю. Он словно вынюхивал затерянный след, словно искал кого-то.

– На что ты так пристально смотришь, дитятко? – спросила княгиня, обнимая княжну за худенькие плечи.

Княжна не ответила, из объятий высвободилась. Покидая собор, княгиня увидела, что девочка подошла к ключарю.

– Скажи, как зовут живописцев, украсивших купол? – спросила княжна у Патрикея.

– Даниил Чёрный и Андрей Рублёв. Запомни, княжна. Вся Русь скоро начнёт говорить о них, и за пределы страны слава об их мастерстве выйдет.

– Мне надо свидеться с живописцами.

– Уехали они в Москву. По весне вернутся писать иконостас, весной и свидишься.

– До весны ждать долго.

ГЛАВА 16

«Владимирская»

Сохранилась легенда, что повторение иконы «Богоматерь Владимирская» было сделано за одну ночь.

Измучилась я с сестрицей, – пожаловалась княгиня, вернувшись после собора в отведённые им покои.

– Что так? – спросил князь. Он был невнимателен, думал о чём-то своём.

– Другие родимую дочь так не балуют, как я сестрицу. И опашени, и ленты, и косники в косы вплетать – всё для неё. Пастила малиновая да вишнёвая в горенке её не переводится, заедками и усладками дружка своего лохматого кормит, а всё недовольна. Молчит, неулыбчивая. Мы с мамками вкруг неё скоморохами вертимся, а угодить твоей королевне не можем.

– Натерпелась, вот и неулыбчивой стала. В терему у Тверского заложницей насиделась, чуть не всю Русь одинёшенька прошла.

– Разве я не понимаю, разве не жалею её? Только и мне тяжело постоянно одно недовольство видеть.

Князь промолчал. Он знал, что весь разговор затеян ради того, чтоб удержать его во Владимире.

– Тоскует сестрица, – продолжала княгиня, исподволь подбираясь к главному. Слёз не показывает, сердце имеет твоё – гордое, а что тоскует без тебя, то каждому видно. Останься, князь.

Князь подошёл к окну, распахнул зелёные ставни. В горницу ворвался холодный свежий воздух.

– Покличь княжну, дорогая супруга. Время прощаться. Княгиня заплакала:

– Меня не жалеешь, сестрицу родимую пожалей. И месяца не прожил с нами.

– Кого ж я жалею, если не вас? Не для себя стараюсь. – Князь отошёл от окна и зашагал по горнице. – Палат своих не имеем, из милости у людей живём.

Около года тому назад двоюродный брат Холмского князь Василий Кашинский заключил с Тверью мир и возвратился в Кашин. Василий Дмитриевич нимало не медля передал освободившийся Переяславль литовскому князю Александру Нелюбу, бежавшему из Литвы. Союз с Нелюбом для Москвы был выгоден. А что семья Холмского осталась без крова, хоть среди поля шатёр разбивай, такое Василия Дмитриевича не беспокоило. Спасибо, владимирский боярин Киприян Борисович Сухощёков предложил свои хоромы.

Гордого Юрия Холмского житьё у боярина мучило, как неотвязная огневица.

– Поклонись Москве, в последний раз поклонись, – прошептала княгиня и опустила голову, зная, что сейчас последует гневная вспышка.

– Тому не бывать!

– Обещался Василий Дмитриевич, слово давал.

– Верно, что слово давал. Три года я жил, надеясь на княжье слово, ныне изверился.

– Нелюбье у тебя к нему великое.

– Оттого и нелюбье, что московский князь слово не держит. Тебе об этом не один я – боярин Сухощёков толковал много раз.

– Однако за делом Киприян Борисович отправился не куда-нибудь – в Москву.

– У него дело такое, что, окромя Москвы, больше податься некуда. Только зря коней истомит. Москва и тут правой окажется.

Речь зашла о давнем споре между Москвой и Владимиром. Участие в нём принимала чуть не вся Русь.

– Как можно такое творить! – возмущались те, кто считал правым Владимир. – Сам Андрей Боголюбский перенёс икону из Киева во Владимир.

– Тогда перенёс, – возражали сторонники Москвы, – когда Владимир сделался стольным городом, над Киевом взял верх.

Теперь Москва в величии обогнала все города, ей и «Владимирскую» держать.

Икона, о которой шёл спор – «Богоматерь Владимирская», считалась всерусской святыней, главной защитницей. Где она – там и сердце Руси. Потому-то Москва, заполучив икону, не соглашалась с ней расстаться. Василий Дмитриевич отвёл ей почётное место в новой Благовещенской церкви.

Владимир примириться с утратой не хотел ни за что. Один выборный за другим наезжали в Москву с требованием вернуть икону. Очередным посланником явился Киприян Борисович Сухощёков, тот самый, что гостеприимно предоставил свои хоромы бездомной семье Холмского.

Когда Василию Дмитриевичу доложили о приезде владимирского боярина, князь, обычно сдержанный и осторожный, впал в ярость:

– Гоните с крыльца посохом! В шею!

– Опомнись, великий князь, – не испугавшись, сказал Киприян Борисович. Он вступил в палату сразу за думным дьяком, доложившем о его прибытии. – Нет на Руси такого обычая – выборных гнать взашей.

– Ты первым будешь, раз не по делу явился. Сказано: «Владимирской» быть на Москве. Другого слова не будет.

– Так ли говорил ты, когда Тохтамыш взял Елецк? Не кланялся ли ты Владимиру в пояс: дайте да дайте святыню, от Орды защититься.

Глаза Василия Дмитриевича потемнели.

– Смело говоришь, боярин, да негоже. Забыл, как тогда Москва на Оку вышла, своей грудью прикрыла все города? Не иконой прикрыла – ратью.

– За это были Москве возданы честь и слава. Ныне будет бесчестье, коль не вернёте «Владимирскую»!

– В кандалы! – крикнул Василий Дмитриевич.

– Опомнись, государь, – тихо сказал Иван Кошка.

– В кандалы, – повторил Василий Дмитриевич твёрдо и зло. Бояре поспешно вывели злополучного Сухощёкова, боясь, как бы не вышло хуже. Между собой они говорили: «Владимир не потерпит такого надругательства над выборным, пойдёт против Москвы». Казначей, всегда державший сторону князя во всех несогласьях с боярами, на этот раз осуждал его вместе с другими. Горячность князя отбросит Владимир в стан московских врагов. А их и без того много.

Где найти выход? Что предпринять? Рассчитывать, что Василий Дмитриевич отменит своё решение бросить посла в темницу, не приходилось, князь был упрям. Надеяться, что гордый город стерпит бесчестье, трудно. Не таков Владимир. И «Владимирскую» нельзя возвращать. Ни в чём Москва не должна поступиться первенством. Добывали его дорогой ценой.

Иван Фёдорович думал и думал. Наконец напал на какую-то мысль и заспешил в Андроньев монастырь.

– Здесь ли Рублёв? – торопливо спросил он у монаха-привратника, впустившего его в ограду. – Не уехал ли куда?

– Здесь, боярин. Трудится в мастерской.

– Сделай милость, покличь. Скажи, что великокняжье дело, тайное.

Монах чуть не бегом бросился в мастерскую и так же быстро вернулся. Вид у него был смущённый.

– Брат Андрей просит обождать, пока он закончит вохрение. «Иначе, – говорит, – краска провянет, отчего тени на лице утратят прозрачность». Обождёшь ли, боярин?

– Обожду, коль для живописца его художество важней Князевых дел.

Не пожелав пройти в помещение, Иван Кошка уселся на чурбак, стоявший вблизи ворот, и задумался. Как подошёл к нему Андрей, он не заметил. Поступь у живописца была бесшумной, словно у рыси.

– Звал, боярин?